— Эй, ты как, дружище? — погладил его Сергей по голове, но тот даже не шелохнулся.

Господи, как же мне хотелось, чтобы это я лежала сейчас там, а не бедная собака. Пусть бы лучше я умирала. Пусть даже умерла. Я. Только не этот безобидный добрый весёлый пёс. Я.

Разрывая мне сердце, дежурный ветеринар, что поднялся из-за стола, на взгляд Сергея неутешительно покачал головой и не сказал ни слова. Тот кивнул. Выдохнул, опустив голову. И вдруг сгрёб меня в охапку и прижал к себе.

— Ты ни в чём не виновата. Слышишь, не виновата, — гладил он меня по спине, пока я рыдала.

Нет, виновата. Я должна была убрать эти чёртовы торты в холодильник. Или выкинуть, чтобы и духа их не осталось. Я вообще не должна была их приносить. И кинуться раньше, что Перси нигде не слышно и не видно. А я пошла его искать, только когда уже легла спать, а он так и не прибежал. И нашла его всего облёванного, в судорогах. Потом звонила всем подряд. Долго. Слишком долго. Никто не брал трубку. И никто не знал, что делать. Все ветеринарки уже были закрыты, когда первым приехал Антон.

Господи, нет!

— Прости меня. Прости, пожалуйста, — рыдала я у Моцарта на груди. — Мне даже и в голову не пришло, что он может забраться на стол. Он же такой маленький, у него такие короткие лапки. Он на кровать запрыгивает с трудом. И мы весь день сидели в библиотеке…

— У нас есть библиотека? — удивился Моцарт, а потом понимающе кивнул на мои сбивчивые объяснения: — Понял. Теперь есть.

И я всё говорила и говорила. Плакала и плакала.

А Сергей только крепче прижимал меня к себе. Баюкал как маленькую. И молчал.

Перс, не умирай! Не умирай, малыш! Ты так нам нужен. Он меня не простит. Никогда не простит. Я сама себя никогда не прощу. Перс, пожалуйста!

Не знаю сколько мы просидели у хромированного хирургического стола, где на пелёнках лежал бедный корги. Я не видела, как взошло солнце. Когда сменился врач. Как убрали капельницу. Я чувствовала только тёплый мех под рукой. И как рыжая с белым воротничком собачья грудь вздымалась всё реже и всё слабее.

— Жень, — пальцы нежно коснулись моей щеки.

Я резко открыла глаза. Сергей. Господи, я и не заметила, как, лёжа на руке, уснула.

— Перси! — подскочила, увидев пустой стол.

Моцарт покачал головой. И Антон, что стоял рядом с красными от слёз глазами, повторил этот безжалостный жест. Что? Что это значит?

— Поехали домой, — протянул мне руку Моцарт, привлекая к себе. В другой руке он держал пустой ошейник.

Всё, что я могла сейчас — не упасть, чтобы не стать ему ещё большей обузой.

Надо просто переставлять ноги, уговаривала я себя.

Просто переставлять. По одной за раз.

Надо просто идти. Как-нибудь. Куда-нибудь.

А не висеть на шее у Моцарта камнем.

Но он не двигался с места и вдруг сказал:

— Всё будет хорошо, Жень… С ним всё будет хорошо.

— С ним… — я дёрнулась, чтобы отстраниться, но он прижал меня к себе крепче, заставив выглянуть за плечо.

Господи! Я не верила своим глазам: на руках у Жанны сидело рыжее сокровище, дороже которого для меня сейчас не было никого на свете. Перси радостно тявкнул, увидев меня.

А я вцепилась в Моцарта и зарыдала.

Я плакала, когда Жанна, ветеринар, что в замке у Марго принимала роды Моны, объясняла, что нужно несколько дней подержать Перси на строгой диете. Ей первой позвонил Антон, но она смогла приехать только к утру.

Плакала в машине, обильно смачивая слезами собачью шесть. Оказалось, Перси усыпили на время, чтобы сделать все нужные процедуры. Но у меня никогда не было собаки, я в этом ничего не понимала. Главное, что его спасли.

Я плакала в лифте. Прижимая его к себе.

Плакала, когда пошла в ванную, чтобы смыть с себя эту ужасную ночь.

И сквозь пелену слёз ещё видела… тюбик с зубной пастой… кран… шампунь…

Какое-то время сознание выхватывало из тёмной пелены перед глазами какие-то предметы. Но потом всё словно пропало.

Я очнулась, сидя на полу в душе, обнимая колени.

Очнулась, потому что перестала литься вода.

— Я себе не прощу, если ты обваришься или простынешь, — подняли меня сильные руки Моцарта.

И я даже не охнула, что голая, когда он закутал меня в халат. Отнёс на кровать. Укрыл одеялом. И лёг рядом.

Меня трясло. Нервно. А может, вода всё же была ледяная. Даже Перси, что как ни в чём ни бывало растянулся передо мной, не мог меня согреть.

— Знаешь, а я ведь не хотел его брать, — прижался Моцарт к моей спине всем телом и, положив сверху руку, потрепал за ухом Персифаля. — Я только переехал в эту квартиру. Пустую, огромную, неуютную. Места себе в ней не находил, не мог даже спать, когда вдруг приехала Марго и его привезла. «Мне плевать, — ответила она на все мои возражения. — Ему есть где жить, он не бездомный, но ему нужен друг. И тебе нужен друг. Просто прижимай его к себе покрепче», — вот и всё, что она объяснила и уехала.

— Прижимать? — переспросила я, едва унимая дрожь в зубах.

— Вот так. — Сергей просунул подо мной вторую руку и обнял так крепко, что трудно стало дышать.

— Я не сразу понял, что это было прямое указание что делать, а не её язвительная ирония. В первый день я думал свихнусь. Этот уже взрослый двухлетний пёс весь день бегал по дому как щенок, всюду совал свой мокрый нос, крутился волчком, тявкал, из-за всего беспокоился и ни разу не то, что не прилёг, даже не присел. Водички похлебает и дальше носится, тявкает, скулит. Я так устал, что к утру просто затащил его на кровать и сгрёб в охапку с желанием, если не придушить, то хотя бы заткнуть. И он вдруг затих. Я сам не заметил, как заснул. И на следующий день так же, только я уже догадался скрутить его пораньше. И на следующий. А потом я позвонил Марго и узнал, какая с ним приключилась беда. Он был самым храбрым щенком в выводке. Просто совершенно отмороженным, смелым, бесстрашным. Марго потому его и оставила. Таким он и вырос. Но месяц назад на участок пришла лиса. Он кинулся с ней сражаться. И она его сильно потрепала. Раны, конечно, залечили, но вот с психикой оказалось сложнее. Он стал из-за всего нервничать, потерял уверенность в себе.

— Вот этот самодовольный парень, был неуверенным в себе? — почесала я Перси за ухом. Он лениво зевнул.

— Ты тоже перестала дрожать, чувствуешь? — ослабил Моцарт свою бульдожью хватку, но руки всё равно не убрал.

— Так это медицинский приём? — удивилась я.

— Тугое пеленание, — кивнул Моцарт, выдохнув мне в макушку. — Как для младенцев. Можно прижимать к себе, можно придавить собой, а ещё собак иногда обматывают эластичным бинтом. Не знаю, почему так работает. Но оно работает. Так я засранца, конечно, приучил спать с собой. Но ведь помогло. Он поправился. Правда, я его уже не отдал. Не смог.

— Прости меня, — я выдохнула в подушку, не зная, к кому из них я сейчас обращалась больше: к Перси, или к его хозяину. Но ответил мне второй.

— Тебе не за что просить прощения, славная моя. Моя сильная, храбрая, отважная девочка, — он погладил меня по щеке и вздохнул. Я задержала дыхание, боясь дышать. Я остановила бы сердце ради того, чтобы не пропустить ни слова, но от звука его голоса оно, наоборот, разгонялось как сумасшедшее. — Увы, плохое иногда случается, — обожгло меня его дыхание. — С собаками, с детьми, с близкими. Это жизнь. Не всегда мы бываем правы. Не всегда поступаем правильно. Иногда мы просто не знаем, как поступить. Но ты всё сделала верно. Сделала всё, что могла. Всё, что в этой ситуации зависело от тебя. Я не позволю тебе чувствовать себя виноватой. Я знаю, как тебе было одиноко и страшно. Знаю, что никого не было рядом. К сожалению, а может, к счастью, нам не дано знать зачем на нашу долю выпадают те или иные испытания. Мы не можем знать по силам ли они нам. Но это мы можем — обнять кого, кто в тебе нуждается, крепко-крепко и сказать: я рядом. И я буду держать тебя крепко-крепко и не отпущу, пока нужен тебе. Ты не одна, моя девочка. Не одна. Я — рядом.