И она сделала такой знакомый жест ладонью, выставив вперёд два пальца, что мурашки пробежали у меня по спине…

Моцарта убьют? Застрелят, если я его предам?

Не знаю, как давно ушла Целестина. И ушла ли, или просто испарилась в воздухе, но я очнулась, когда её рядом уже не было.

Между вами никто не встанет…

Её слова звучали в ушах, пока в своей комнате я остервенело вырывала листы из блокнота. И тут же в большой латунной пепельнице их жгла.

— К чёрту! К чёрту это всё!

Кем бы она ни была: ясновидящей или сумасшедшей, я не хочу, чтобы его убили из-за меня. Не хочу потом сожалеть, что меня предупредили, я знала и ничего не сделала.

В комнате пахло дымом. Тонкий пепел, подхваченный ветром из открытого окна, разлетался по столу, но всё это было не важно. Я не хочу быть виновной в его смерти. И не хочу, чтобы её предсказание сбылось. Я хочу, чтобы между нами никто не встал. Хочу…

Я закрыла глаза. Господи, как же я этого хочу!

И снова вернулась к исписанному блокноту.

Это про Тоцкого. И опять про Тоцкого. Я вырывала листы, раскладывала перед собой на столе, прежде чем бросить в огонь, и невольно перечитывала.

Здесь Моцарт говорит про дочь Тоцкого и уличное кафе. Здесь — про «Строй-резерв» — компанию, что, насколько я помню, обокрала папу. А здесь — совсем свежее, я записала утром — назначает встречу какому-то Саше в отеле «Лотос». Я невольно посмотрела на часы: через несколько часов. И услышала даже бархатные интимные интонации его низкого голоса:

— Номер будет забронирован на моё имя, но тебя проводят. Если я опоздаю, закажи себе чего-нибудь… Всё что угодно, чего душа пожелает…

Какому-то Саше? Или всё же какой-то? Ещё одна его «подруга»? С ней он тоже спит? Я записала его разговор… и даже не задумалась.

Не надо было задумываться и сейчас. Но сейчас, скрепя сердце, я бросила в огонь «разговор с Сашей» и уставилась на сообщение про «Строй-Резерв». Мурашки побежали по спине, когда до меня дошёл его смысл.

Едва последний догорающий лист превратился в пепел, я решительно распахнула дверь и, преодолев длинный коридор, постучала в кабинет отца.

— Я занят, солнышко, — поднял на меня глаза отец, когда я вошла.

Но я не дрогнула под его взглядом, упрямо выталкивающим меня наружу.

— Ты всегда занят для меня, папа, — прошла я по мягкому ковру и, коротко глянув на Моцарта, что, согнув ногу, развалился в антикварном кресле, села напротив.

— Дорогая, это мужской разговор, — снова попробовал меня выставить за дверь отец. На что Моцарт ещё удобнее устроился в кресле, всем своим видом показывая, что он с удовольствием нас послушает. — Он не предназначен для твоих ушей. И не думаю, что господин…

— Нет, нет, я не возражаю, — посмотрел Сергей Анатольевич на меня, а потом на большие напольные часы с маятником и красивым боем. От меня не ускользнул этот взгляд. Ведь я знала куда торопится мой жених.

— Простите, что помешала вашей беседе, — положила я на колени руки как примерная ученица. — Но у меня к тебе всего один вопрос, папа. Долго я вас не задержу.

— Ну что ж, — снял отец очки. Демонстративно аккуратно сложил дужки, поместил очки в бархатные внутренности футляра, отставил его на неизменное место у письменного прибора из малахита и потом только откинулся к спинке кресла, всем своим видом давая понять, что предоставляет мне слово. — Спрашивай.

— Как ты собирался возвращать пятьдесят миллионов?

На узком худом лице отца не отразилась ни одна эмоция. Оно застыло восковой маской. Но я слишком хорошо его знала, чтобы не заметить напряжённые желваки. И не оценить молчание, что, признаться, затянулось.

— Это не должно тебя волновать, солнышко, — наконец, произнёс он приторно мягко, глядя в центр моей переносицы.

— Меня не может это не волновать, папа. Это цена, за которую ты меня продал, — посмотрела я на Моцарта, что рассматривал меня с любопытством посетителя зоопарка у клетки с незнакомой зверушкой. — Я имею право знать.

— Евгения, послушай… — заёрзал в кресле отец.

— С удовольствием, пап. Только не твои нравоучения, на которые в день моего совершеннолетия ты потерял право. Я хочу услышать ответ на очень простой вопрос. Обманула бы тебя строительная компания, — воздержалась я от грубого слова «кинула». — Или нет. Но ты занял большую часть этих денег, а значит, планировал их вернуть. Как?

Он тяжело вздохнул. Обрывки их ссор с мамой, которым я раньше не предавала значения, невольно всплывали у меня в памяти. Он уговаривал маму на что-то. Она отказывалась. Она его истово отговаривала. Так же отец когда-то уговаривал маму продать бабушкину квартиру. Видимо, именно на деньги от продажи большой квартиры в центре, в бывшем доходном доме, отец и купил свой особняк. Допустим, хорошие деньги он получал как сенатор. Пополнялись его счета и за счёт гонораров за научные публикации и частные экспертные оценки, что он давал как историк. Были у него и другие заработки, в которые я, конечно, не вникала. Но это не десятки миллионов за раз. К тому же на что-то ведь отец планировал достроить и отреставрировать свой «дворец». На что? На бабушкины картины? На что-то из антиквариата или маминых драгоценностей?

— Па-ап! — напомнила я о себе, когда пауза затянулась. — Как ты собирался их возвращать?

Моцарт прикрыл глаза и потёр пальцами лоб, словно хотел сказать: не смотрите на меня, разбирайтесь сами. Но отец как раз посмотрел. На него. А потом только на меня:

— Никак, Евгения. Ты права. Это цена, что я назвал Сергею Анатольевичу за тебя два месяца назад.

— Спасибо за честный ответ, — я встала. — Счастливо вам с мамой съездить!

Вышла, высоко подняв голову, аккуратно прикрыла за собой дверь, так же церемонно как отец складывал свои очки.

Но в коридоре прислонилась к стене, не в силах идти дальше. Кровь стучала в висках. Каждый вздох давался с трудом, словно мне врезали под дых.

Никак. Он сказал: «Никак». И он… соврал.

Я сама подсказала ему ответ.

И для меня его ложь стала хуже правды. Это означало, что отцу проще отдать бандиту дочь. Моя незавидная участь была меньшим из зол, по его мнению. Для него, потомственного аристократа, сосватавшего дитя, моё счастье представляло меньшую ценность, чем что-то, в чём он даже побоялся сознаться.

Отец был слишком горд и упрям, чтобы признать: его обманули, ведь это стыдно — выглядеть как последний лопух. Но он был ещё и глуп, если до сих пор не понял, что его не просто обманули, его подставили.

Ему не пришлось бы платить взятку и собирать пятьдесят миллионов, если бы кто-то не захотел, чтобы он оказался в безвыходной ситуации. На те деньги, что у отца остались после покупки особняка, отец ремонтировал бы его, никуда не торопясь, смакуя детали, собственноручно рисуя эскизы, подбирая правильные материалы. Возможно, посвятил бы этому всю оставшуюся жизнь, превратив в хобби, в которое, как и в свои безделушки, вкладывал бы свободные деньги и время. Но… как меня несложно было уговорить на «ограбление», ведь я сама этого хотела — шпионить и быть рядом с Моцартом, так и отца, одержимого особняком своей прабабки, несложно было заставить поверить в любую ложь, чтобы совершить отчаянный поступок.

С той же лёгкостью, с какой Моцарт вытащил у меня из-за пазухи свой телефон после «ограбления» — я и не заметила, когда он это сделал, — так же виртуозно отцу подсунули строительную компанию. Та попросила срочно заплатить взятку, иначе случится непоправимое, а потом его кинула.

Я достала из кармана блокнотный лист с записью, единственный, что не сожгла.

«Сотрите её с лица земли, чтобы духа этой «Строй-Резерв» не было… Трибунал и расстрел за то, что мне пришлось повторять дважды…» — орал Сергей Анатольевич.

Но это был не благородный порыв уничтожить компанию, что кинула отца, как я сначала подумала. Это был приказ избавиться от улик.

Отец не сам пришёл к нему за помощью.

За всем этим уже стоял Моцарт.