— Неправда, ты куда более любознательная и увлечённая, и память у тебя лучше. А я теперь гожусь только гостей чаем поить да хвастаться вот, сердоликовым кольцом княгини Шаховской, — подняла она руку с тяжёлым перстнем, что украшал овальный красно-оранжевый тёмный камень.

— Мам, ты что его боишься? — покосилась я на Моцарта. И вдруг поняла: — Ма-а-ам! — не поверила я своим глазам, когда у неё дёрнулся уголок губ. — Ты считаешь его… Нет, нет, ничего не говори, — закрыла я глаза и подняла пред собой руки. Поверить не могу: моя безупречно интеллигентная мама и вдруг это высокомерие, презрение, снисходительность. — Хорошо, — гордо вздёрнула я подбородок. — Я сама проведу для него экскурсию.

— Женечка, — растеряно всплеснула мама руками. — Да я просто хотела сказать, что, конечно, он тебе не пара. Что я на твоей стороне…

— Ты на ничьей стороне, мам. А он, между прочим, мой жених, — предъявила я ей кольцо на пальце как улику. — И я сказала «да», когда он сделал мне предложение, — не стала я уточнять почему.

— Но, если бы ты сама его выбрала… — растерялась мама ещё больше.

— А ты считай, что я выбрала. Сама. И относись к нему, пожалуйста, соответственно, — растянула я губы в улыбку. И пошла навстречу своему жениху.

Вот уж не думала, что буду его защищать. Конечно, я не хотела расстраивать маму, но такое несправедливое отношение к Моцарту меня задело.

И да, я корила себя за это чувство, но мне нравилось, когда он рядом.

От него веяло силой, спокойствием, уверенностью. Мужественностью. В поле этой силы я чувствовала себя неожиданно спокойно и уютно. И ещё уютнее, когда он меня касался: обнимал, брал за руку, склонялся, чтобы сказать что-нибудь на ухо и неизменно шумно вдыхал мой запах и задерживал дыхание. Чёрт, это мне нравилось больше всего. В груди замирало и во всём теле появлялась такая слабость, что подгибались ноги. Хотелось, чтобы он подхватил меня, прижал к себе и не отпускал.

Чёрт побери, я слабачка. Тряпка, хлюпик, размазня. Хотела с ним бороться. Но чем больше его узнавала, чем больше проводила с ним времени, тем становилось труднее его ненавидеть. Он меня словно околдовывал.

— Здесь написано "Стакан воды"? — он не обернулся от картины, на которую смотрел, когда я вошла, но вопрос его явно был адресован мне.

— Да, моя прабабушка писала соцреализм, — ответила я. — На самом деле это «Стакан водки». Только водку на картину в то время было нельзя, поэтому тут как бы закуска: зелёный лук, соль, чёрный хлебушек, а это… вода.

Картина, напротив которой стоял Моцарт, висела в простенке над шкафом с безделушками. Я встала слева от него у окна и выглянула наружу.

На противоположной стороне улицы остановился фургончик «Почта России»; недалеко, стуча колёсами, проехал трамвай; по лужам мостовой, о чём-то громко споря, пробежали мальчишки. Исторический центр города. Звуки дома. Как же я всё это любила. До дрожи. До боли. До спазма в груди.

— Бабуля была не так востребована, как Кривицкий, — слегка обернулась я. — Да и членом Союза Художников, увы, не стала. Но её картины всегда вызывают во мне какую-то генетическую тоску по времени, в котором я никогда не жила.

— Так вот откуда ты разбираешься в живописи, — легонько толкнул он меня плечом, сделав приставной шаг.

— Да, со мной всё понятно, — словно при игре в пинг-понг, ответила я мягким толчком. Как же хотелось его коснуться, но я не могла позволить себе большего. — А вот откуда в нём разбираешься ты? Я была поражена. Триптих о Холокосте? Ты его на самом деле видел?

— Ну-у-у, я талантливый и любознательный, — сложил он руки на груди, снова рассматривая картину. — И у меня хорошая память.

— А ещё ты несносный лгун, — посмотрела я на него через плечо. — Мама попросила меня провести для тебя экскурсию.

Он усмехнулся.

— Твоя мама, рассказывая о своём сердоликовом кольце, так часто уточняла, что кольцо имеет всего лишь историческую ценность, словно боялась, что я его украду. «Камень недорогой, Сергей Анатольевич, просто под ним хранится крошечный локон волос Евдокии Лопухиной, жены Петра Первого», — неожиданно похоже передразнил он. — Это правда?

Мне стало стыдно за маму. Но она была больна, и я слишком её любила, поэтому заступилась.

— Не принимай на свой счёт. Просто это кольцо уже не раз крали. Например, в девятьсот тринадцатом году из несгораемого шкафа в уборной княгини Шаховской-Глебовой-Стрешневой оно пропало вместе с двумя нитками жемчуга и розовым бриллиантом. Но оно правда недорогое. Расстроенный вор Петька в лавке перса за него выручил всего пять рублей. У перса его уже изъяла сыскная полиция и вернула хозяйке. И про локон тоже правда. Один из Стешневых, влюблённый в царицу, выпросил у неё прядь волос на память. С тех пор реликвия переходила от отца к сыну, пока не досталась княгине.

— И ты, значит, в рамках экскурсии хочешь рассказать мне про всех тех усатых дядек в эполетах и дамах в кринолинах на портретах? — скривился Моцарт, показывая большим пальцем на противоположную стену.

— Это мои предки, между прочим, — возмутилась я его кислому выражению лица. — А кто-то только что сказал, что он любознательный.

— А ты знаешь, что ты язва? — прищурил он один глаз, глядя на меня. — Такая маленькая вредная язвочка, потерявшая всякий страх с той поры, как поселилась у меня за стенкой.

— Радуйся, что я не потеряла стыд.

— Вот это меня как раз расстраивает, — улыбнулся он многозначительно.

Чёрт! С некоторых пор, с тех самых, как я поселилась в соседней спальне, мне стала нравится и его улыбка. Порой придурковатая, порой опасная, порой заразительная, она заставляла меня думать о том, о чём не следует. Но эти мысли всё равно то и дело теперь крутились у меня в голове: а что, если бы всё было по-настоящему? Что если бы он и я…

— И чем тогда займёмся? — развела я руками, прогоняя эти мысли.

— Хм… — был его ответ. И взгляд, что смерил меня с ног до головы, заставил меня покраснеть.

Да твою же! Я всё время забывала, что в любой моей самой невинной фразе он нарочно выискивал скрытый смысл, словно его забавляло как я краснею, и специально делал грязные намёки.

Сволочь! И вот сейчас я разозлилась. Разозлилась, потому что не надо этих намёков, если на самом деле тебе плевать. Да, я наивная, неопытная, молодая и у нас договор, но я живая.

Он безошибочно уловил смену моего настроения:

— Вообще-то я приехал к твоему отцу, детка. И как только он приедет, — он выразительно глянул на часы, — ты будешь свободна от моего общества.

— Но пока ты его не покинул, ответишь мне на один вопрос?

— Конечно, нет, — пожал он плечами.

— Чу̀дно. Ну тогда, если вдруг что-то захочется знать, — показала я на картины, — шильды тебе в помощь.

— Да подожди ты! — схватил он меня за руку и развернул, когда я снова уставилась в окно. — Ну нельзя же всё воспринимать так буквально, Евгения Игоревна! Шучу я. Шучу. Что ты хотела спросить?

— Эта женщина, с которой ты разговаривал в гольф-клубе? — вскинула я подбородок, глядя на него. У него была такая горячая и сильная рука. И она так крепко меня держала, что подкашивались ноги. — С чёрными волосами.

— Целестина? — удивился он.

— Кто она?

— Хм… — он изучал меня молча несколько секунд. — Это сложный вопрос. Так сразу и не ответишь.

— Ты с ней спишь?

Его брови взлетели вверх.

— Это что, ревность?

Я шумно выдохнула, не зная, что сказать. Конечно, это не ревность.

— Ну, можешь считать, да. Просто хочу знать, чего мне ждать от неё.

И в качестве доказательства, что это не ревность, я могла бы показать в окно, где сейчас на месте отъехавшей машины Почты, на той стороне улицы стояла его Целестина. Я вряд ли ошиблась. И вряд ли это было совпадением.

Вот только что-то заставило меня этого не делать.

— Да чего угодно. От неё чего угодно можно ожидать, — хмыкнул он совсем не обнадеживающе. — Но раз уж ты спросила: да, я с ней сплю. И буду дальше спать. С ней или с кем мне захочется, — сверлил он меня взглядом. И под тяжестью этого взгляда все глупости из моей головы, где я придумала, что он мог бы стать героем моего романа, выдавило, словно прессом.